День 22 июня 1941 года
войдет в историю, как начало Великой Отечественной войны советского народа
против фашистской Германии, которая совершила разбойничье нападение на
Советский Союз. 200-миллионный советский народ, как один, подымается на борьбу
против разбойников, вторгшихся в наш родной дом. В борьбе с бесчисленными
врагами народы СССР создали свою свободную и могучую родину. Героической
борьбой и упорным трудом завоевали они это отечество, защищая его грудью своей.
Из крови и грязи первой мировой империалистической войны, из невероятной
разрухи гражданской войны подняли советские люди на невиданную высоту свою
родину, они превратили отсталую прежде страну в могучую и передовую страну. Эту
борьбу возглавила великая партия Ленина — Сталина.
Прошло немало лет, как
отгремела Великая Отечественная война 1941 – 1945 годов. Тогда весь белорусский
народ поднялся на борьбу с врагом – немецко-фашистскими захватчиками. В
партизанской борьбе участвовали и юные герои. Здесь нет не выдуманных событий и
выдуманных героев. Каждый мальчик и девочка действительно жили и некоторые живут
до сих пор среди нас. Они прославились бессмертными героическими подвигами во
имя Родины в грозные годы Великой Отечественной войны.
В
Неметчине
Однажды немцы окружили
нашу деревню, забрали коров, свиней, овец, а потом стаи хватать людей.
Нас в семье было
семеро: папа, мама, двое братьев и три сестры. Всех нас загнали на какую-то
зелёную машину, крытую брезентом. Папа с мамой сидели на ящике, в который
успели сунуть кое-что из припасов. Мама кормила грудью маленького Антося, Валя
сидела у папы на коленях, положив голову ему на грудь. Мы, как старшие, стояли
возле ног мамы и папы.
Машины мчались на запад
несколько дней и ночей. Приехали в какой-то город. Видим - барак. Немец грозно
приказал вылезать. Мы, как горох, посыпались из машины. Сердце разрывали крики
и плачь детей. Послышалась команда:
- Женщины и дети – налево,
мужчины – направо!
Мы едва успели
попрощаться с отцом. Мужчин куда-то повели, а нас загнали в тесный барак. Там и
остались: мама и нас пятеро. Из глаз у всех катились слёзы, крики детей
заглушались причитаниями женщин, а немецкие бандиты только посмеивались.
Когда дело подошли к
ночи, мама, собрав все лохмотья, какие удалось захватить, постлала нам постель.
На ужин ничего не было, и мы голодные легли спать.
Рано утром я проснулась
от духоты. Будто камень лежал на груди, дышать было тяжело-тяжело. Я протёрла
глаза и увидела, что нет моей мамы. Мне стало страшно. Я подумала: наверное, и
её погнали направо. Закрыв глаза руками, я стала плакать и приговаривать: «А
кто же нам постельку постелет, кто ж нас согреет?...». Вдруг слышу голос:
- Манечка, дочушка!
Это была мама. Она
держала в одной руке малюсенький кусочек чёрного хлеба, в другой солдатский
котелок с чем-то тёплым: от него шёл пар. Мама присела возле нас, долго глядела
на маленький ломтик хлеба, а потом разломала его на четыре части. Антосю и себе
не выделила. Я до самой смерти не забуду того кусочка хлеба, что достался мне
тогда. Я никогда не забуду как мне хотелось есть. Так, в страшной духоте и
голоде, прошло две недели. Пару раз маме удавалось пробраться за колючую проволоку
и достать нам кое-чего из еды. Потом немцы натянули какой-то электрический
провод, к которому нельзя было приближаться. В тот же день мама почувствовала
себя плохо, температура подскочила до сорока градусов. Пришли санитары и
забрали её в лазарет. Только унесли маму, как тут же заболели оба моих брата и
обе мои сестрички. Их тоже на носилках куда-то унесли. Это, должно быть,
наделала еда.
После долгого
упрашивания, один немец дал мне пропуск в лазарет к маме. Собралась в поход, а
на душе больно: знаю, мама голодная, а отнести ей нечего.
Назавтра нам первый раз
дали супу из капустных кочерыжек, заправленного червями и такого жиденького,
что я в своём котелочке нашла только половину кочерыжки, восемь перловых крупинок
и десять червяков. После завтрака получили приказ – собираться на работу.
На другой день после
завтрака нас построили парами и погнали по мостовой. По тротуарам ходить нам
было запрещено: это позволялось только немцам. У каждой из нас на левом рукаве
нашивка: «ОСТ». В нашем бараке всем по порядку накалывали и номер. У меня он и
сейчас виден на левой руке – 61506. Когда мы шли по улице, немецкие дети
плевали на нас, приговаривая: «Русише швайне!». Мы только сжимали в кулаки руки
в длинных рукавах: мы знали, что наши не сегодня, так завтра придут сюда с
победой и принесут нам свободу.
Проработав на фабрике
пять дней, я выпросила выходной. Мне очень хотелось навестить больную маму, но
вскоре я узнала, что все больные в лазарете скончались от тифа.
Я проплакала всю ночь
напролёт. Перед глазами у меня стояла мама. Возникло в памяти небольшое
строение возле нашего барака с надписью «24-й барак – тёплая вода». В него загоняли
людей, плотно закрывали двери и пускали газ. Отравленных отправляли в печь. Золу
из этой печи высыпали у нашего барака – немки брали её на удобрение для своих
огородов. «Может быть, и мама умерла такой страшной смертью», - думала я.
Наши люди мерли, как
мухи. Мы, дети, легче переносили голод, холод и разные болезни. После смерти
мамы, я прожила в том бараке ещё два месяца. Однажды – это было в субботу – у нас
почему-то не стало видно не одного немца, мы начали разбредаться кто куда.
Город наполнился американскими солдатами. Потом здесь появились наши,
советские, командиры. Они собрали нас и вывезли на родину. Скоро мы приехали в
город Поставы.
Сколько было радости и
счастья, когда мы встретили своих! Нас, детей, было очень много, и все мы до
гроба будем помнить страшные дни и месяцы, прожитые в проклятой Неметчине.
Маня Кузьменкова
Буду
помнить
Нашу деревню подожгли
немцы. Моя мама, бабушка и я с братом Толиком убежали в лес. Назавтра, когда мы
вернулись из лесу, деревни уже не было – она сгорела дотла. Над пепелищами
стоял удушливый дым. Задымленные трубы торчали, как памятники на кладбище.
Мы всей семьёй пошли в
соседнюю деревню Воротынь, где жила моя тётка. Там мы оставались недолго. На
деревню, как коршуны, налетели немцы, подожгли её, а всех жителей от мала до
велика погнали неизвестно куда. Долго
гнали нас по незнакомым местам. Кто отставал, не имея сил идти, тех
подгоняли резиновыми палками и прикладами. От ходьбы ноги у меня распухли и
посинели. Мама несла на руках Толика. Она так устала, что едва волокла ноги.
Лицо её было страшно – белое-белое, с незнакомыми глазами, и все мокрое не то
от пота, не то от слёз. Мама долго несла Толика и не заметила, как он умер у неё
на руках. Сначала он вроде уснул, а потом и умер, бедный, должно быть от голода
и жажды.
Два месяца нас гнали
куда-то. Потом на какой-то станции всех посадили в вагоны и повезли. Людей
мучила жажда. Я видел, как некоторые, чтобы утолить её, припадали губами к
влажным доскам вагонных дверей.
Поезд остановился в
каком-то лесу. Людей выгнали на широкую поляну, на которой стояли бараки.
Вокруг бараков тянулись ряды колючей проволоки и было очень много часовых.
Кто-то сказал, что это концентрационный лагерь.
Маму мою сожгли,
бабушка умерла, и я остался из всей семьи один. Я не припомню, сколько времени
привёл в лагере.
Однажды утром произошло
что-то необыкновенное. Нас не будили, как обычно, резиновыми палками, у дверей
не было часовых. Когда мы вышли из бараков, во дворе уже были красноармейцы.
Многие плакали от радости. Один солдат взял меня на руки. Я подумал: «Вот какой
он сильный – такого большого, а как легко на руках держит».
Солдат держит меня, а у
самого на глазах слёзы…
Аркадий Науменко
